"Золотой конек": Афиша как зебра

Куда движется тюменский театральный фестиваль? Чем нынешний, пятый «Золотой конек» отличается от прежних? «Сначала отличался одним, — говорит председатель жюри Ирина Мягкова, — теперь, надеюсь, будет отличаться другим. Первые фестивали были очень демократичными, открытыми — принять в них участие могли все желающие — так мы видели панораму театральной России. А для тюменцев это было даже выгодно, привозили много спектаклей гораздо более слабых, чем тюменские. Но теперь с этим пора покончить, ведь есть серьезная опасность испортить вкус тюменского зрителя. Мы делаем попытку повысить планку — впервые провели отбор, хотя некоторым, давним друзьям удалось „просочиться“ без отбора». Приглашение заграничных критиков и иностранных театров — тоже часть этой политики «поднятия планки». Спонтанное решение приглашать зарубежные театры родилось слишком поздно, поэтому не смог найти спонсоров для поездки польский театр, не успели достучаться до итальянского, неожиданно выпал из программы узбекский спектакль. «В следующий раз надо начинать подготовку фестиваля за год — у хороших театров программы расписаны на год, а то и два вперед. Если начнем вовремя, думаю, сможем провести в Тюмени высшего уровня международный фестиваль, который даст театрам новые связи, откроет окно не только в Россию, но и в Европу», — подчеркнула Мягкова. Ну, а пока, фестиваль получился этаким переходным. Первая часть театрального праздника прошла под знаком чересполосицы, было даже ощущение, что составители афиши нарочно выстраивали ее по принципу зебры: черное и белое, мягкое и твердое… Сюрприз от Ларина Программу открыла постановка «Любовь и смерть Зинаиды Райх» питерского театра «На Литейном». Пьеса Валерия Семеновского напоминает художественно-документальные фильмы, в которых актеры разыгрывают иллюстрации к документальному повествованию закадрового ведущего. Автор пьесы вводит в действие сразу несколько рассказчиков, которые смотрят на действие со стороны, входят в него в качестве статистов, перевоплощаясь то в одного, то в другого персонажа. Но главными героями остаются Зинаида Райх, двое ее мужей — Сергей Есенин и Всеволод Мейерхольд. Для режиссера есть еще один главный герой — театр Мейерхольда. Ларин изобретательно играет с принципами мейерхольдовского театра, разбавляя заунывное «документалистское» повествование упражнениями в биомеханике, масками комедии Дель Арте, смесью гротеска с реализмом, символизма с эстрадой. И если публика напряженно встретила Райх в наряде Пьеро, серьезных актеров, заплясавших вдруг как марионетки, то пародийного Ленина, восхваляющего Тюмень, приняли как родного. Впрочем, режиссер, увлеченный диалогом с Мейерхольдом, отдает должное и интересу драматурга к персоне Райх. В начале спектакля о ней делаются самые противоречивые суждения, и зритель увлекается расследованием характера героини. Елена Немзер играет красивую зверушку, которая так ловко, хитро, но и так искренне цепляется за жизнь, что это ничуть не уменьшает ее обаяния. Райх совершает порой отвратительные вещи, плетет интриги, но Немзер заставляет поверить, что все это делается несознательно, под влиянием инстинкта самосохранения. Райх подталкивает Мейерхольда к пропасти письмом Сталину, но к этому моменту перед нами уже совершенно безумное существо. Не сочувствие, но жалость вызывает потерянная женщина, губящая себя и всех вокруг. Вопреки мнению дочери, Райх не выглядит «умной женщиной», но это компенсируется ее безграничной преданностью идее любви. Поэтому финальная сцена — танец потусторонних Зины и Севочки в бальных нарядах — кажется заслуженным утешением для несчастной, чья биография начинается не со слова «жизнь», но со слова «любовь». Двухчасовой спектакль без антракта не тяготит и смотрится на одном дыхании. Питерские актеры радуют неброским, но действительно глубоким мастерством перевоплощения — умного, ироничного, живого. Ну, а Игорь Ларин потрясает своими перепадами от леденящего душу плоского кича (на прошлом фестивале мы видели его «Югорские сновидения», а лет десять назад в театре драмы — спектакль по Пушкину «Барышня-крестьянка» и «Станционный смотритель») до изобретательной, тонкой и остроумной постановки. Классики и современники Гордость тобольского драмтеатра — спектакль Михаила Полякова по гоголевским «Игрокам». Поляков принципиально отказывается от постмодернистских выкрутасов — никаких спецэффектов, цитат, гэгов. Он делает ставку на актеров, и в «Игроках» это видно как нельзя лучше. Спектакль складывается из нестареющего гоголевского текста и очень качественных актерских работ. Декорации самые простые — лишь необходимое, чтобы показать клаустрофобическую клетушку, что-то вроде маленького карточного столика, в сложенных створках которого зажаты игроки. Актеры работают неторопливо, с расстановкой, давая зрителю время разглядеть и плохо пошитые костюмы, и достоинства-недостатки Павла Жука в роли Ихарева (слабоват его голос в актерском перепеве), и поскучать, ожидая, когда же «режим реального времени» сменится временем условным, игровым. Кстати, именно картежные сцены сделаны в спектакле предельно бегло. Карточная игра — мелочь, прикрытие. По-крупному играет слаженное трио Швохнев-Утешительный-Кругель (Евгений Пономарев-Сергей Радченко-Игорь Колдачев), так крупно, что вблизи и не разглядишь. И все же герой Павла Жука сдается слишком легко. Ну понятно — застоялся добрый молодец без дела, потерял опаску, но не до такой же степени, чтоб как младенец всякую подозрительность утратить! Надо сказать, актеры все — как на подбор: прекрасные типажи, подкупающая естественность. Утешительный-Радченко невероятно органичен, обаятельно заговаривает зубы, где надо он жалок, где требуется — напорист, суетлив, если необходимо. Кругелю-Колдачеву удачно подобрали прическу, сделавшую образ равнодушного циника, порою вспыльчивого, но чаще молчаливого наблюдателя еще и загадочным, и по-мужски неотразимым. Швохнев Евгения Пономарева попроще будет, но в ансамбле его голос становится как часть мозаики — на свое, правильное место. Восхищает превращение чиновника Замухрышкина (Анвар Гумиров). Вот, семейство Гловов составляет неравную партию. Папаша Юрия Мазура — колоритный старикан с малороссийским выговором. Не в меру разговорчив, навязчив, но обмануть хитрого игрока вполне способен. А вот Глов-младший в исполнении Константина Орлова не так убедителен. Конечно, угловатость движений, неестественность можно списать на неопытность героя, но все же исполнителя выручают скорее золотые кудри и ангельская синева глаз, чем актерские таланты. Силы «прислуги» тоже неравны. Гаврюшка много болтает и этим подводит актера Василия Микульского, склонного тараторить, заговаривать текст. Трактирный слуга Алексей молчалив, так что Олегу Пешкову остается лишь выразительно помалкивать, что он и делает с успехом. Поляков любит эффектные поклоны, вот и на этот раз персонажи дважды выходят по очереди с мини-пантомимами, создавая живую фотографию спектакля. Когда представление проходит на подъеме такой мудреный подход воспринимается с восторгом, как возможность лишний раз полюбоваться на актеров. Ну, а если зрителю пришлось поскучать, то сложный и требующий от актеров недюжинной выдержки поклон кажется неловким, как холостой хлопок, имитирующий пушечный залп. Вечером второго дня авансцену большого зала драмтеатра заняли ряды кресел. Место для зрителей — от рампы до движущегося круга, и только распродав билеты хозяева обнаружили, что шестой ряд не вмещается. Публика, к счастью, попалась демократичная — все без скандала расселись на полу, прямо на границе круга. Что ж, для «Блина-2″ в постановке Сергея Пускепалиса такая атмосфера вполне подходит. Магнитогорский театр драмтеатр имени Пушкина зрителям „Конька“ известен только с лучшей стороны. В прошлом году фестиваль был покорен „Сорок первым“ Виктора Рыжкова (у нас он поставил „Игры на заднем дворе“). И на этот раз магнитогорцы не разочаровали. Начать с того, что пьесу выбрали хорошую — любимого Пускепалисом Алексея Слаповского. Если сказать, что она о проблеме „отцов и детей“, об экзистенциальной неустроенности „среднего“ человека, о трагедии потерянного в наркотическом бреду поколения, то смотреть такую „хохмедию“ никто по своей воле не придет. Но Слаповский говорит обо всех этих вещах живым языком улиц и тусовок, и его точно понимают сценограф Эдуард Гизатулин, и режиссер Сергей Пускепалис. В большой квартире гламурный балбес Херсаче (Павел Крутяков) устраивает коммуну для юных нигилистов. „Шестерка“ Шнырь (Георгий Поздняков), „умник“ Титикака (Сергей Хоруженко), флегматичная „девушка вечного июля“ Дося (Татьяна Бусыгина), „домашний мальчик“ Блин (Евгений Щеголихин) прячутся в маленьком мирке, проповедуя этакую свободу всех и от всего. Нынешние Базаровы не напрягаются поисками высоких идеалов. Свобода от сомнительного среднестатистического благополучия приходит сама, с очередной дозой „харкотиков“. По утрам дети братски делят между собой окурки и развлекаются схоластическими перепалками под общим одеялом. Днем ищут деньги — одалживают без возврата. А вечером летают на крылатых качелях, раздвигая пространство квартиры до вселенского масштаба. Металлический люк-дверь отгораживает славную бесконечность от тревожных мыслей о родителях, учебе, будущем. Но взрослый мир назойливо лезет в страну иллюзий. Отец Блина (Николай Савельев) одержим мыслью вернуть сына к жизни, которую он считает нормальной. Ведет себя как дурак, как лох позорный — пытается втереться в доверие, изображает „своего парня“. Кто же думал, что он — „чик!“ и слетит с катушек. Почувствует, что вот — истинный кайф жизни: ни хлопот, ни моральных издержек. Папаша уже не хочет быть Блином-2, он — пахан, Блин, а тот слюнтяй, что из-за равнодушной Доси живет в притоне, тот Блинчик, и надо его „тырцнуть“, чтоб знал кто тут крутой, а кому пятый угол искать. Николаю Савельеву такое изменение характера удается — вначале папик вызывает презрение и насмешку, потом — уважение, а дальше и страх. Молодые актеры сначала вызывают некоторое отторжение — карикатурно суетливым кажется Шнырь, слишком плоской, рассчитанной на легкий успех смазливого стриптизера видится работа Крутякова-Херсаче, КВН-ным персонажем предстает Блин-младший. Досю полспектакля вообще не видно, не слышно. Разве что Титикака-Хоруженко хорош от начала и до конца. Но Пускепалис, как и Рыжкова умеет добиться от актера естественной реакции, умеет и зрителя вовлечь в действо, забыть о мелких придирках к актерам и увидеть только их персонажей. Так что в конце публика сочувственно вслушивается в эпилог, надеясь услышать, что у всех героев все как-то наладилось. Так и выходит — папаша всего лишь разыграл психодраму, чтобы вернуть сына к семейным ценностям. Блинчик бросился в окно. Но попал на дерево и не умер. Правда, домой не вернулся, ушел в пустыню пасти верблюдов. У Доси все было хорошо целых пять месяцев, до смерти от передоза. У Херсаче — и того дольше, помер в расцвете двадцатилетних сил от сердечного удара. Правда, счастье Блина-старшего, который ладно жил с хорошей женой и матерью Ириной, или Шныря, который „женился на женщине“ и родил детей, тоже почему-то уже не кажется правильным. Тут уж режиссер и драматург зрителя оставляют. Что хочешь, то и думай. Шиворот-навыворот 14 мая показали два спекталя-перевертыша. Озерский театр „Наш дом“ представил на малой сцене „На безлюдье“ по Гарольду Пинтеру. Все знают Пинтера как классика театра абсурда. А Николай Николенко поставил его в предельно реалистичном ключе. Подробно обставил место действия мебелью, посудой, бутылками с алкоголем, снабдил окна занавесочками, полки — книгами, персонажей — большим гардеробом и кучей реквизита. Режиссер выхолостил нарочитую абсурдность, чтобы показать ее в обычной жизни. Странные герои — богач-чудак (Виктор Лясецкий), его прислужники-головорезы (Сергей Гальперин, Андрей Иодловский), бродяга-поэт (Николай Скрябин) — так подробны, так правдоподобны, что могли бы встретиться нам в любом лондонском пабе или в парке. Может от этого повествование напоминает школьные уроки, обладающие свойством делать слово „классика“ синонимом „скука смертная“. Тягучее действо однако способно захватить зрителя. Киношные спецэффекты взяли на себя переменчивые гангстеры Гальперина и Иодловского. То ли беспощадные бандиты, то ли трогательные мальчишки, преданные слуги или жадные до старческого наследства опекуны. Играют не всегда ровно, но все же обаятельно. Ну, а солирующие Лясецкий и Скрябин и вовсе исчезают, оаставляя перед зрителем своих героев. Пинтер, пожалуй, оценил бы их словесные дуэли, невидимую игру в дурака, в которой вместо карт подкидываются фальшивые воспоминания, враки о прошлом и давнем прошлом. Режиссер заставил актеров размотать кажущуюся неразбериху пинтеровских диалогов в одну непрерывную психологическую нить. Перед нами богатый, но опустошенный старик, страдающий на безлюдье. И жалкий бродяга, не утративший способности к сочувствию, готовый играть с бедным богачом — помогая ему оживить людей из фотоальбома, он и для себя надеется урвать последний кусочек счастья… Антипод озерской постановки — „Венецианка“ омского ТЮЗа. Играли вечером на большой сцене. Анонимный текст XVI века оживляли в минималистских декорациях (Андрис Фрейберге): белые стены с проходами-арками, черный глянцевый круг на полу, фон, окрашиваемый светом то в морской голубой, то в солнечный золотистый. Пожалуй, цветовая партитура — единственная удача этого спектакля. В духе современного балета героини-венецианки, жаждущие любви одеты в простые струящиеся платья. Молодая (Наталья Вольгавко), тонкая, белокожая — в ярко-красном. Вдовица постарше (Ксения Пономарева), жадная до страсти, смуглая, крепкая — в черном. Белесая, мягкотелая служанка (Ирина Коломиец), женская ипостась евнуха — в белом. Правда, гармонию цвета и формы нарушают невпопад появляющиеся девицы в тюлевых юбках на головах, блуждающие маски, оправдывающие заявку на „маскарад любви и смерти“ и даже однажды продефилировавшая Богоматерь (служанка обращается к хозяйке „мадонна“, имея в виду „моя госпожа“, это созвучие — единственный видимый повод появления другой Мадонны, небесной). Режиссер и хореограф Юрий Васильков следовал убеждению, что в эпоху Возрождения „скорее танцор заговорил, чем актер стал учиться танцам“. Но, во-первых, лучше бы актеры в „Венецианке“ молчали — слишком презрительно постановщик отнесся к драматическому искусству. Актеры работают, как бог на душу положит. Кто текст провизгивает, кто жует, кто-то вписался бы в антураж готического ужаса или „черной“ эротики, а иной, кажется, не оклемался от роли Принца из сказки для дошколят… Во-вторых, и с хореографией-то не очень ладно выходит. Как-то не хочется верить, что „музыка, плеск волн, шум моря“ рождают такой предсказуемый набор телодвижений. Что итальянская культура сводится к такому простому набору аллюзий. А любовь — пусть даже и плотская, предельно земная — столь однообразна, скучна, пошла, в конце концов. Вообще, дух так превозносимого в программке итальянского текста, гораздо понятнее открывается в кратком предисловии Л. Орлянской, живо описывающей толпы масок, накал страстей, атмосферу вседозволенности во время венецианского карнавала. А для постановщика текст, кажется, стал лишь темой для вольных вариаций. Поэтому финал сделан наскоро — любовника, угождавшего всем подряд по-тихому душат. Главное внимание отдано сценам вожделения, ревности и совокупления, которые вряд ли имеет смысл обсуждать. Да и смотреть, пожалуй… „Чернуха“ contra гламур Уже на четвертый день фестиваля творческие силы Тюмени были так подточены, что на мастер-класс Николая Коляды собралось больше репортеров, чем актеров. Николай Владимирович торопился на репетицию, волновался за спектакль, на долю которого выпал слишком большой зал „Ангажемента“. И все же актер, режиссер, директор собственного театра, редактор журнала „Урал“, драматург, одним словом — Коляда, отвечал на любой вопрос очень и очень подробно. Как будто даже опасаясь, что следующего вопроса от небольшой утренней аудитории может не последовать. Так мы узнали, что некоммерческое партнерство „Коляда-театр“ существует в Екатеринбурге два года, создав за это время 15 спектаклей, треть из которых — детские. Коляда, выучивший целое поколение новодрамовцев, и театр свой посвящает продвижению пьес молодых драматургов. Кстати, и конкурс драматургии „Евразия“ четвертый год организует. Его не зря зовут солнцем русской драматургии. И дело не только в 92 пьесах или десятках успешных учеников-драматургов. А в том, что вокруг Коляды всегда тепло, радостно, будто царапающая ледяная корка тает. Понятное дело, и с ним бывает нелегко, он даже, наверное, страшно орет, когда не в духе, как всякий человек. Только вот устроить „Коляда-сад“, „Колядоскоп“, „Суп-театр“ и „Чай-театр“, еженедельные читки новых пьес „Театр в бойлерной“, колядки, масленничные гулянья, уютный подвал с половичками и старыми наличниками — всякий ли сумеет? В „Коляда-театре“ работает почти 50 человек. 20 актеров, студийцы, подрабатывающие костюмерами, гардеробщиками, уборщицы, кассиры — и все за символическую плату (оклады по тысяче-полторы, разве что у Олега Ягодина, которого иначе как гениальным не зовут, оклад 8 тысяч рублей). „У нас не театр — способ жизни. Нет интриг, зависти и распрей. Хотя бы раз в сезон каждому актеру дают большую роль, чтобы мог показать себя. Замечательные люди подобрались… Уборщица после работы Снежной королеве корону вышивает, монтировщик декорации делает…“, — Коляда так сладко рассказывает, будто в сказку попадаешь. И в этой сказке даже совместное мытье полов после спектаклей представляется радостным. А полы мыть приходится нередко — почти в каждом спектакле Николая Коляды используется вода, грязь, мятая и мокрая бумага. Это „интерактив“, элемент кино, подглядывания в чужую жизнь. Так режиссер старается „растеребенькать зрителя, чтобы он с какими-то сильными чувствами вышел из театра“. „Я люблю в театре „испытывать сильное душевное волнение“. Я в театр иду плакать и смеяться. Но чаще всего именно этого в театре и нет“, — точно и просто объясняет Коляда. А как сделать, чтобы появилось это сильное волнение? Никакой магии, никакого „пышного священнодейства“. „Все, чему учат в театральном институте — все эти пристройки, отстройки, оценки — не нужно в театре. Работать — больше ничего“. И пьесы, и спектакли Николая Владимировича равнодушными оставить не могут. Его работы любят называть хлестким словом „чернуха“, подчеркивать, что рассказывает Коляда не о нас, а о неком „социальном дне“, говорящем на жуткой смеси мата, жаргона и русского языка. Но только верится, что его „Нежность“, в финале которой вор и уголовник расстреливает дурацкую тетку мокрыми салфетками, — это самая душещипательная тоска по нежности. А „Ревизор“ с литрами грязи, пудры и водки — самый горький и эмоционально точный портрет Отечества. У Гоголя много персонажей, а у Коляды — еще больше. На широких деревянных ступенях-полках толкутся все обитатели города N. В тесной своей баньке они и Богу молятся, и водку из самовара глушат, и грядки сажают, и грязь разводят, и смывают ее тут же — мокро, суетливо, по-честному. Во главе этих дикарей — городничий в рогатом шлеме. Сергей Федоров играет своего варварского пахана Сквозник-Дмухановского громче всех, он и запоминается единственно главным лицом уездного города, а остальные лишь добавляют к этому портрету нюансов. Гадкие все персонажи — трусливые алкоголики, узколобые воры в законе, мелкие недоумки, а иные и вовсе дебилы с детскими пупсами в ручках. А все же жаль их. Такие беспомощные! Они же и не знают как жить по-другому. На детей похожи — забавляются дикими своими забавами, тоскуют инстинктивно, а сами повторяют бездумно все то, что до них делали поколения и поколения. Тесно в уездной баньке — некогда остановиться в толчее-суете, некуда оглянуться, чтобы другое увидеть. И тут Хлестаков. Тонкий, белокожий, все пудрится, глядит свысока, про другой, пугающе-прекрасный мир рассказывает. Про Олега Ягодина — своего Хлестакова, Ромео, свою звезду — Коляда говорит без обиняков: он и худенький, и дикции нет, а все же гениальный актер, из породы актеров-кошек, от которых глаз не оторвать. Ленивый Хлестаков Ягодина и вправду завораживает. Он до того отталкивающий, что становится опасно притягательным, городничему впору креститься — его ли мелким чертенятам тягаться с этим демоном порока. В „Ревизоре“ видны все особенности „Коляда-театра“. Черноземные грядки с зеленым луком — эффект присутствия, брызги грязи — интерактив."РевИзоры», «инкогнИто», «предпИсанья» — пресловутый «язык социальных низов», открывающий новые смыслы в гоголевском тексте. Исковерканные слова, грязь — это не чернуха, потому что это верное впечатление, потому что при всей нелицеприятности шкурой чувствуешь — все правда. И потом, в спектакле же столько Красоты! Красивое Коляда очень любит и уважает. Сам покупает на рынке китайские полотенца с лебедями, разодевает героев в короны, цветные тюбетейки, в ход идет и розовый блестючий халат от Снегурки советских времен, и раззолоченная поповская хламида, и марлевые воланы. Потому что красиво — это необязательно «гламурно». Главное тут — чтоб душевно. Это как белые сапоги с розами, которых Коляда десять пар купил по случаю для своего нового спектакля. Надели артисты сапоги, выстроились эдак в рядочек — до чего хорошо, до чего по-нашему. По-рассейски. Что до гламура и глянца — так это было вечером. Сургутский музыкально-драматический театр в течение четырех часов упражнялся над «Сирано де Бержераком», демонстрируя роскошные костюмы из шелков и кружев, батиста и сукна. Огромные декорации заставили сургутян выступать в филармонии. Полупустую сцену перегородили деревянным крутящимся подиумом, а остальное пространство актерам приходилось занимать собой. Такие милые, симпатичные люди, они метались от кулисы к кулисе, тратя все силы на беготню и декламирование стихов Ростана. Постановщик Владимир Матийченко здорово подставил не только актеров, но и зрителей, далеко не все из которых увидели финал. Вот кто действительно веселился, так это господин с первого ряда, не стеснявшийся отпускать реплики и с хрустом грызть огурцы, сброшенные со сцены. Исполнитель роли Сирано Иван Косичкин на прошлом фестивале получил награду за лучшую мужскую роль. В этом спектакле он, пожалуй, снова был лучшим, но «Золотой конек» ему уже вряд ли светит. «Золотой конек». Конкурс изобретателей